Война с бурами, которая обещала быть частным эпизодом английской истории, вырастает в явление общеевропейского интереса по тому чрезвычайному нравственному вниманию, которое она к себе притягивает. Дело в том, что в лице Панамы, шантажистов печати, Дрейфуса и пр. и пр., Европа испытала столько потрясений своей совести, что вести из Калекой земли о героической борьбе полупастушеского народца с громадною всемирною акулой - поразили всех.
Вот уж новый дух, повеявший на старую и усталую Европу! Это - внуки, вдруг порадовавшие дедов; это - Ермак, слагающий к подножью Грозного покоренную им Сибирь в самую минуту горестных унижений Ливонской войны. Там была радость и отдых политические, здесь не менее важный нравственный отдых. Европа слишком связана сейчас духовно, и, не шевеля своими железными армиями, она очень может шевельнуться, да уже и шевельнулась, как нравственный авторитет, настроенный крайне враждебно к Англии. Англия чрезвычайно любит красивые позы и красивые фразы; Гладстон, "вознегодовав на отечество" (будто бы), с знаменитым возгласом о Болгарии, в сущности сыграл хорошую нравственную партию для своего отечества, вызвав упоение, едва ли дальновидное, целой Европы: "Смотрите - Англия! смотрите, какие там классические старцы! они читают Библию и Гомера, пишут стишки и не говорят иначе, как смотря на небо!". Доброму Джон Булю "все в котомку", и он разом собирает плоды и с гешефтмахерства Биконсфильда и от классических седин "великого старца".
Маленькая и нелицемерно благочестивая страна, страна скотоводов и охотников, заброшенная в сторону от больших путей истории,- она каждому европейскому народу напомнила его историческое детство такого же простого быта, такого же неломаного отношения к Богу, такого же мужества в перенесении опасностей.
Бог в помощь бурам! Борьба их не есть ли начало не обширной, но прекрасной истории маленькой страны, вроде Швейцарии? Напомним, что буров недостаточно покорить,- их нужно еще удержать в покорности. А, кажется, это народ не очень покорливый...
1900, февраль
Волны новой борьбы, на этот раз в Китае, заглушают последние остатки борьбы на юге Африки. Кажется, уже недолго продлится агония маленьких буров, проглатываемых "львом Британии" И, кажется, можно подвести итоги что же мы пережили здесь, на континенте, за этот истекший год в отношении к столь далеким и казалось бы вовсе ни для кого третьего не интересным событиям?
Пережили сочувствие Европы к не-Европе, временами странным образом переходившие в отвращение к себе, в неуважение к своему, сочувствие всеобщее и пламенное! На фоне огромных пространств совершившейся и умершей жизни можно лучше разглядеть и оценить факт этого года, факт, которого мы - участники. В древности был "эллинизм" Спарта, Афины, Коринф, Ахайя, эти десятки греческих городов и областей абсолютной политической между собою несвязанности и часто даже культурной противоположности, с огромным множеством далеко разбросанных колоний, имели что-то в себе, что в поздние годы истории получило название "эллинизма" дух эллинов, идеалы Эллады, смысл лучших внешних и внутренних событий, там и здесь, сейчас и давно - объединилось в этом слове. Бороться против варваров - это было эллинизмом, призвать варваров в союзники к себе против могущественного соперника, как сделала Спарта в поздние годы против Афин,- это была
измена эллинизму, захотеть над собой тирании было изменой духу Эллады и казалось варварством. Эллинизм был критериумом, эллинизм был заветом. В Европе еще гораздо мощнее был общий, единый, трудно определяемый и могущественно-действующий дух, и вот нам чудится, что в этом-то духе и просвечивает теперь какая-то начальная трещинка, какой-то раскол, "распад", который хочется рассмотреть.
Без всякого соглашения, но с явным энтузиазмом все презирали Англию в Трансваальской войне. Вспыхнула борьба в Китае и уже в Европе раздались резкие укоры по адресу своих "дельцов", коммерческих и всяких других, слишком свободно там хозяйничавших. Речь Салис-бюри о миссионерах, которые шли как апостолы христианства, а при первой неприятности бегут в консульства и требуют вооруженной помощи, поразительна по смыслу и останется долгим впечатлением в Европе. Во всяком случае, укоры и перекоры, как в отношении Трансвааля, так и Китая, что-то в круге совести, что-то в отношении общеевропейского духа. В сущности, события здесь и там пока маленькие, это не то, что огромная европейская война с двигающимися миллионными армиями. Но огромное чуткое внимание решительно всей цивилизации, всего цивилизованного в Европе и Америке, вспыхнуло моментальным умственным пламенем к небольшим событиям. Боролась Пруссия с Австрией - это было местное явление, борьба двух и только двух, без интереса для кого-либо. События в Трансваале, напротив, при всей их миниатюрности, сразу же поняты были как общецивилизационные события и приковали к себе неслыханный интерес всех и каждого. Так внимали только февральским дням в Париже, мартовским - в Берлине. Африка, Восточная Азия, как они обе перенеслись на истомленные стогна европейских городов, и стали как бы внутренними фактами европейской жизни. Люди, встречаясь, поздравляли друг друга с победой буров; лица всех делались грустны, значит - победа переходила на сторону Англии. И это в Петербурге и Нью-Йорке, без возражений с какой-либо стороны, в удивительном согласии, с поразительным энтузиазмом.
Общеевропейский дух, этот, так сказать, европейский эллинизм, род какого-то европейского славянофильства, был гордостью Европы о себе, и предположением честного человека, что вот это или то никогда не будет сделано - на почве Европы, европейскими людьми. Была граница возможного, за которою начиналось невозможное для европейских заветов, европейских идеалов. В мертвом царстве мы знаем кристал его плоскости, его грани, его углы имеют математическую точность. Вот некоторую математическую точность, но нравственного порядка, и потерял сейчас европейский дух, и как о банкроте пишут на черной доске: "не платит", так в этот год все о Европе читали, подчеркивали, указывали: "это - нравственный банкрот, его вера и его дела, его лозунги и его поползновения имеют также мало общего между собою, как настоящий вексель с порядочною подписью и бронзовый вексель, на котором написано 1 000 000 и за который опасно дать рубль".
В Трансваале европейцы сочувствовали чужой первобытной свежести и явно не уважали свою старость "Старые циники",- вот против чего все возмутились и закричали. Интересовались бытом маленькой далекой страны, нравственностью страны, верою страны, как и сейчас мы пытаемся вникнуть в духовный строй Китая, без исторического к нему презрения, с явною тенденциею что-то
в нем рассмотреть, угадать и непременно уважить. В Трансваале сочувствовали не политическому успеху, но успевающему человеку, т е. лично и нравственно. Жали руку доброму и радовались, что побили злого или негодного. Интерес был нравственный, интерес был совестный, в совести - без всякого любопытства собственно к политической стороне.
"Трещинка" общеевропейского духа, сейчас наблюдаемая, и заключается в саморазочаровании. Европа утомилась собою и начала не доверять себе. Ни в сороковых годах, ни в тридцатых - это явление не было еще возможно. Но во вторую половину истекающего века Европа сразу и как-то бесконечно постарела, она вдруг осела, начала расти в землю, как это делается со стариками. Вот впечатление и главная суть. Во внутренних европейских событиях чем ближе к концу века, тем яснее "общеевропейскою" делалась только пошлость. Все менялось, но пошлость не менялась. Появились ex-короли, появилась противоестественная политика, приключения Милана сербского, - смерть наследника австрийского престола
- сливались или, по крайней мере, не противоречили в смысле с громкими судебными процессами Франции. Нигде возвышения, а понижение - всюду. Вдруг англичан стали бить.- "Давно пора!" - вот восклицание Европы.
Змея меняет каждую весну шкурку. Старая шкурка отделяется от тела, морщится, лопается. Змея в это время болеет и представляет крайне отвратительный вид. С Европой делается что-то подобное этому болезненному и некрасивому процессу. Главное, чем мы возмущены были, как в Трансваале, так и сейчас в Китае,
это несомыми там и здесь плакатами, вывесками. Англия не просто шла приобрести себе алмазные копи, а, видите ли, она "возмущена" была "негуманным отношением буров к туземцам", патриархальным невежеством их управления, и хотела освободить, просветить и для этого присоединить; в Китае не беззастенчиво торговали опиумом, а сперва крестили и уже потом спаивали. Вот суть маленьких европейских "делишек". В Европе все это и всегда видели. В Европе приказчики укладывали в ящики опиум, отраву, грязь; ставили ярлык "в Китай". И когда вдруг высоких коммерсантов и благочестивых миссионеров начали бить там, множество простых людей, зная всю подноготную, закричали: "мы это знали! это поделом!". В Европе и Америке незаинтересованные люди давно знают, чем, собственно, интересуются в Африке и в Азии их соотечественники; но никто не говорил, потому что не было повода, не представлялся случай. Поговаривали, но не кричали. Вдруг мелкие делишки выросли в величину конфликта; создалось политическое событие; потребовались войска, заговорили дипломаты, министры, и вдруг толпы закричали: "это - мошенничество, оно всегда было и есть".
То новое, что обнаруживается под старою шкуркою, что закричало, что слилось в энтузиазм всей Европы и Америки,- есть простое честное и простое доброе отношение к вещам и людям, без доктрин, без вывесок над собою. А то, против чего оно соединилось, есть старые, вековые, но бесконечно обветшавшие в Европе доктрины, которыми прикрываются и в которых уже давно нет жизненного, творческого сока. Соединилась непосредственность против фразеологии, нерв - против силлогизма. Соединилось простое благожелательство к скотоводам и землепашцам - против движения их экономически облагодетельствовать и цивилизовать; соединилось простое уважение к чужой самостоятельности против попыток научить, просветить христианством и дать инструкторов военных и гражданских. "Руки прочь" - это восклицание Гладстона против Австрии, пролезавшей в Турцию, оно раздается сейчас в Европе по отношению к Европе же, лезущей на черный и желтый материки.
"Лицемерие" - вот старая шкурка Европы, которую усиливается сбросить болеющее животное. Европеизм раскалывается; старые общеевропейские лозунги, длинные и древние,- прекрасны, неоспоримы, но они просто не действуют, и вот их недействительность и есть пункт борьбы против них. Кто может сказать что-нибудь против христианства? Никто не может, а главное - никто не хочет. Но все говорят: "если ты умеешь действовать как христианин - то ты христианин, и таково твое имя; но если ты этого не умеешь -
то и не называй себя всуе". Да, не нужно "всуе", ничего не нужно - вот короткий и новый лозунг, объединивший простых и честных людей Европы. Кто против образования? Гражданства? "Но не делай этого предлогом" - вот опять лозунг, против которого трудно возразить. Тут дело не в абсолютной истине, но в истине принадлежности нашей к древним истинам, о которой поднялось всеобщее сомнение и презрительный смех: "мы христианизируем Китай!? мы защищаем готтентотов от буров!? Мы - просто хотим алмазных копей, и хотим порта, аренды, концессий; мы - выжиги, а лезем в святые и герои". И "старой шкурке" нечего возразить...
1900, июнь
Никогда еще Россия не была поставлена, непредвиденно и против воли, в положение столь неудобное, двусмысленное и опасное, как сейчас на Востоке. Прежде всего констатируем тот факт, факт просто зрительный и слуховой, что все русские, как частные люди, немножко на стороне "боксеров" и глубоко возмущены назойливостью, вероломством и эгоизмом европейцев, которые вызвали в Китае взрыв, положим
, диких действий, однако долго созревавших в глухой, молчаливой ненависти, о которой не были неосведомлены как миссионеры, так и негоцианты католические и протестантские. Мы, русские, сами испытали высокомерие и презрение католиков в свое смутное время; сами тогда освободились через народное движение; и логика и психология китайцев нам не незнакома из родной нашей истории. Это - раз. Во-вторых, сюда присоединяется и политическое соображение: расшевелят муравейник - куда бросятся муравьи? На соседа! Они поползут совершенно тихо, и тем более необоримо, поползут просто потому, что им мучительно, что их пошевелили дома; поползут как рабочие, как поселенцы,- и от такого движения избави нас Боже! Ничего нельзя представить себе более опасного в экономическом, политическом, во всяческом отношении. Китай спокойный, Китай, прижавшийся к Великому океану, Китай, весь сбившийся в кучу, с неодолимым центробежным стремлением в себе - это такое удобство для его соседа, которое дорого можно купить и ни за какую цену нельзя продать. Китай в желательном его виде - именно тот, каким он был всегда и каким усиливается сохраниться: доступный только в некоторых точках для соседей, и доступный так, как в Кяхте-Маймачине: мы получили от них товар и передали свой товар. Что нам там нужно, внутри его? Ничего. Европейцы нахлынули, они воткнули свои палки в опасный муравейник, так как что же им там угрожает?! Взяли свое - и уехали! Эксплуатируя Китай, европейцы играли с порохом на заднем дворе нашего дома. У нас загорится, а у них будет цело. Ушли - и все тут. Европейцы потому жадно шли в Китай, потому их такое множество там сравнительно с нами, потому они под угрозой пушек требовали открытия себе новых и новых портов, что в Китае у них - только выгода, и ни малейшей угрозы. Можно заметить, как они спешат туда теперь с большими десантами, как они почти рады заварившейся там каше: "Что бы ни взяли - все ладно, и кто первый возьмет - тому и лучше!" Можно уже чувствовать, как у европейских фабрикантов и коммерсантов разгораются сейчас глазки. В европейской истории не новость разорять, будто бы христианизируя, целые цивилизованные миры: так некогда испанцы хлынули в Мексиканскую империю и в Перуанскую империю и смыли эти древние культуры до основания. Может быть, кой у кого на Западе уже мелькает мысль, что на голодные европейские зубы очень кстати будут китайские богатства. Но какая выгода нам взамен тихого, трудолюбивого, мирного 400-миллионного царства получить в тылу какую-то оргию страстей и аппетитов, какой-то мир случайностей и приключений?
На громадном, неизмеримом протяжении, около стран редкого русского населения и слабой русской культуры, мы имели соседство, где можно было довольствоваться охраной старых инвалидов, вышедших из употребления пушек, без опасности соперничества, нападения, без всякой, вообще, опасности. И этот теплый уголок облегченного существования, где с границы мы мирно брали любимый свой чай, бессовестной эксплуатацией доведен до взрыва, и мука нашего положения заключается в том, что неожиданно, невольно, фатально мы должны разорять условие своего собственного спокойствия и мира своими руками. Как будут ликовать иностранцы, если их отряды, "соединенные отряды", поведут в бой русские офицеры. И между тем все дело поставлено так, что уже дипломаты не могут или бессильны отсюда предупредить то или иное движение, прямо предпринимаемое во имя спасения там жизни. Никогда не было столь сложного положения! Конечно, нельзя не спасти жизнь человеку! Но спасая - мы нападаем, во всяком случае мы убиваем, в сущности, самозащищающихся людей, которые никогда ничего кроме добра нам не делали, а главное - обещают необозримое добро мирного соседства в будущем. Тут важно простое зрительное впечатление, какое получат и сохранят китайцы: "Мы русским ничего не сделали, а они - против нас, в рядах наших мучителей". Нельзя сказать, что мы уничтожаем только разбойничью шайку, когда она до очевидности не в своих интересах действует, когда ею руководит национальная китайская партия и когда самое положение правительства между европейцами и этими "кулаками" - весьма неопределенно. Как будто гверильясы испанские, воюя против регулярных наполеоновских войск, не защищали отечество против иноземцев?! Но русские, запершие поляков в Кремле, позволяют нам не прибегать к чужеземным иллюстрациям. Во всяком случае, воображать, что правительство китайское согласнее и, так сказать, интимнее с европейскими колонистами и десантами, чем со своим народом и народным, хотя и диким, движением, - значит представлять его себе не только европейски-образованным, но
и национально-ренегатским. Ни на одно предположение, ни на другое у нас нет прав.
В этом необыкновенно трудном положении вся задача русских, кажется, должна состоять в том, чтобы как можно более устраняться от всякого "рука об руку" с иностранцами. Мы имеем причины для большого сетования на иностранцев за их долголетнюю политику на Востоке, но никакого мотива не имеем, чтобы вытащить на этот раз драгоценнейшие каштаны с пылающих углей своего заднего двора и предложить их в завтрак наследникам Биконсфильда, Бисмарка и Андраши. Да пройдет мимо нас эта чаша горькой полыни...